Инжектором втиснутые сны - Страница 64

— Вот уж не верю, что вы не хотели бы, чтоб совершилось правосудие, — говоря это, я чувствовал себя резким и упертым, как Чарльз Бронсон в каком-то халтурном фильме о мстителях.

— Уверена, кто бы это ни сделал, он уже заплатил за это. Мне приходится верить в это.

Мое сердце тяжело билось, я все еще был зол, но на самом деле не на нее.

— Знаете, мне очень жаль, что я вас так расстроил, — и я двинулся к дверям.

— Ты должен понять, — сказала она, — мне приходится жить рядом с этими людьми последние двадцать лет.

— С какими людьми?

— С парнями, — она ответила так, будто говорила о каком-то неформальном клубе.

— Какими еще парнями?

— Сам знаешь, — на меня она не смотрела. — С теми самыми, которые, возможно, были вместе с ней в ту ночь на пляже.

— Кто?!

Внезапно она обрушилась на меня:

— Ты в ответе за то, что случилось с ней, не меньше, чем любой другой! Если уж собрался тыкать в кого-то пальцем, не забудь себя.

— Чушь собачья, — однако меня всего трясло.

— А ты думаешь, я не знаю, что тогда случилось? Как ты думаешь, почему она позволила себе залететь? Да потому что была уверена, что это ее единственная возможность заставить тебя на ней жениться. А ты все равно от нее отказался. Она была недостаточно хороша для тебя, да? Ты ведь мог бы спасти ее…

— Да бред это! Я ведь предлагал ей помочь…

— Помочь? Что значит «помочь»? Аборт сделать? Она не хотела делать аборт! Она любила тебя! Она хотела всю оставшуюся жизнь прожить вместе с тобой!

Ее гладкое лицо покраснело от ярости. На мой взгляд, она была должна мне еще одно извинение.

— Вы могли узнать, о чем мы говорили в то утро, только одним путем, — спокойно сказал я. — Она приходила сюда днем, после того, как мы расстались, — по ее лицу я понял, что так оно и было. — Она вернулась домой, сказала вам, что беременна, и вы вышвырнули ее вон.

Она заставила себя поглядеть мне в лицо:

— Мне приходится простить себе это.

— Отлично, просто отлично. Рад за вас. И как терапевтично звучит. А заодно вы простили и ее убийц. Мальчишки всегда мальчишки, и все такое. Правда, теперь они уже очень большая компания мальчишек, так что никаких обид. И обвинить, кроме меня, больше некого. Знаете, что я вам скажу, леди? Дерьмо вы. Вам бы мозги клизмой прочистить.

Белая кошка метнулась в сторону, когда я пинком распахнул дверь.

Я выехал на Эспланаду и остановился. Из-за сильного ветра пляж был безлюден. Груды песка шуршали рядом с дорожкой. Я держал окна закрытыми, даже несмотря на то, что истекал потом.

Я увидел серебристый «мерседес», подъезжающий к многоквартирному зданию на другой стороне улицы — отмечающему прежнюю могилу Черил. За рулем сидел какой-то седой тип, рядом с ним была молодая блондинка. Она резко рассмеялась, когда ворота подземного гаража открылись, пропуская их.

Внизу, на пляже, синее здание пляжного бара-закусочной стояло под порывами ветра, запертое, словно святилище несуществующего более бога. Что было внутри? Вероятно, старый календарь с портретом Дж. Ф. Кеннеди. Тюбики прогорклой губной помады и пара трусов, заскорузлых от времени… и вдруг с оплетенной паутиной сковороды раздалось шипение! Воздух заполнили горячие запахи хот-догов и картошки-фри. Призрачное радио включилось на композиции «Stingrays» «Вниз по Океану»:

Вниз по океану,
Там, где мы встретились, детка,
Долгие, жаркие летние ночи —
Никогда не забыть мне их, детка.
Взгляд твоих глаз — таких голубых
Под аспидно-черным небом.
Детка, ведь я тебя так любил.
Почему ж не вернуться нам в прошлое?

Болезненный надрыв голоса Шарлен.

Смех Черил, как на «русских горках».

Я включил радио, нашел волну KRUF. Заканчивалась песня «Culture Club».

Мне понадобилась целая секунда, чтобы узнать музыку, которая последовала за ней. Сперва я решил, что это какая-то шутка. Взрыв беспорядочного шума мог уступить место Джеку Уэббу или каналу Рейгана — дневные ди-джеи увлекались такими выходками. Но это не было шуткой. Это была запись Денниса: новый сингл.

Он урезал первую часть до пятнадцати секунд дикой, скрежещущей, вопящей какофонии, но когда все встало на свои места — эффект был таким же ошеломляющим. И через несколько секунд после начала музыки вступила Шарлен с долгим воплем, как будто ей на промежность паяльную лампу наставили.

Слова были классической контрелловской ахинеей, но, как всегда, они практически не имели значения. Исполнение было всем — и главное: это было ее исполнение, вот что он сумел ухватить. Смерть через утопление — размозжающий напор рушащегося потока струнных, разбивающий лицо чудовищный вал духовых, выкручивающая тело бешеная стремнина ударных. «Я полюбила тебя давно, даже не помню, когда», — бесстрашно пела она; ее голос невольно искажал сочный романтизм песни, раскрывая ее истинную сущность: невероятный китч, экзальтированную сентиментальность нацизма. Было за что считать его Вагнером рок-музыки. «И когда ночь приходит, не знаю, — пела она, — когда же наступит рассвет?»

Дальше начинался припев, в котором слова терялись — это было как землетрясение в Долине Монументов, как жесткий документализм Джона Форда, только для слуха. Все это нагромождение звуков наваливалось на нее лязгающим грохотом «кадиллаков», а она взывала, в экстазе и ужасе последних секунд жизни:

Любовь моя — тяжкое бремя,
Которое мне не сносить.
Убей меня, если так нужно,
Но прошу, ради Бога, не надо меня
заживо хоронить!